Настоящий вариант воспоминаний завершён автором в 2009 году и публикуется впервые

Три эпизода моей диссидентской деятельности с 1982 по 1984 год, опубликованные в экспресс-выпуске СПб СМОТ[1] № 18, конец октября 1995 года, к 18-летию СМОТ.

Эпизод № 1

Александр Скобов, к тому времени уже отсидевший 2 года по 70-й статье (антисоветская агитация и пропаганда) в психиатрической больнице № 3 имени Скворцова-Степанова, приехал из Новгородской области в Ленинград. Он попросил купить пишущую[2] машинку и заодно рассказал об активной боевой организации СМОТ, лидером которой является Лев Волохонский, отсидевший по ст[атье] 190-1 (клевета на советскую власть) 2 года, и живший в данный момент в Кабоже Новгородской области. Скобов сказал, что можно отдохнуть в лесах Новгородчины и можно вступить в СМОТ. Но надо купить машинку. Денег катастрофически не хватало, но я с Костей Каубишем[3] достали 135 рублей и купили машинку «Москва». С деньгами нам помог Сергей Охрамович, мой лучший друг еще с 1-го класса, умерший 16 августа 1984 года. Из-за соображений конспирации мы назначили встречу со Скобовым не на Витебском вокзале, а на полустанке, где мне запомнился мужик, просивший стакан. Тогда тоже пили в основном на улице. К сожалению, у нас не было стакана, и пришлось ему бедолаге пить из горла. Погрузив в рюкзак машинку, мы отправили Скобова в Новгородчину. Через две недели я, мой троюродный брат Алексей Ионов[4] и Сергей Макин сели в поезд и поехали в Кабожу, поселок Новгородской области. Мы взяли три бутылки «Вермута», весь вагон стоял на ушах. Алкаши всех мастей тянулись к нам, чувствуя в нас будущих профсоюзных лидеров. Выйдя на станции Кабожа, мы сделали открытие: у нас оставался еще спирт. Пошли по проселочной дороге, увидели дом. На пороге дома стоял мужик, похожий на Высоцкого. Мы сказали, что от Саши Скобова, ищем Льва Волохонского. «Я – Волохонский[5]»; - сказал он и пригласил нас в дом, где накормил нас. Мы выпили одну треть спирта, одну треть дали колхозникам, чтобы они довезли нас на грузовике до речки, и одну треть оставили себе. Волохонский сказал, что здесь бродят всякие разные звери хищники, гебисты, поэтому лучше называйтесь тремя Петями. «А может Ануфриями», - пошутил Алексей Ионов. «Хорошо, пусть будут Ануфриями», - ответил Волохонский. Поэтому в наших кругах поездка в Кабожу стала называться поездкой трех Петей или трех братьев Ануфриев. Добрались до деревни Фомкино, где жил Игорь Бояров (кличка «Гоша») первый парень на деревне: там всего один дом, даже не дом, а хибара. Допили спирт и отправились в Ленинград с сообщением, что там все пока спокойно, хотя по дороге к Фомкино нам подвернулся один человек, о котором Волохонский впоследствии говорил как о стукаче с кличкой «самка собаки». После этой поездки я вступил в СМОТ, пока рядовым.

Эпизод № 2

8 декабря[6] [1982 года] был арестован Лев Волохонский, с последующим обыском на его квартире. В связи с его арестом я со Скобовым написали протест с требованием немедленного освобождения Волохонского, который направили на радиостанцию «Свобода».

Через день протест был зачитан. Кроме меня и Скобова, протест подписали Светлана Русакова, Игорь Бояров (под псевдонимом Павлов) и москвичи, жена Волохонского Татьяна Плетнева и Николай Уханов. Так я стал одним из лидеров СМОТ — объявленным членом СП (Совета Представителей). После ареста Волохонского у Скобова возникла идея написать на улицах города и стенах домов краской лозунги типа: «Солидарность[7] жива», «СМОТ жив», «Свободу Волохонскому». Я эту идею отверг, решив, что лучше изготовить листовки и раскидать по ящикам: меньше риска, да и неудобно портить здания. Скобов обиделся на меня за отказ и стал уговаривать Боярова составить ему компанию по рисованию лозунгов. «Князь, где Ваша дворянская честь?» - говорил он Игорю. Пошли рисовать лозунги только Скобов да Русакова. Бояров, заметив слежку, отказался. Через пару дней после их подвига я встретился со Скобовым во дворах с целью конспирации. Говорили о листовках. Листовки скоро должны быть готовы. Текст написал я, а изготовляли их Андрей Толмачев[8] и Алексей Ионов. Из-за конспирации я случайно перепутал трамвай и поехал не к себе, а к Скобову. Листовки так и не удалось нам раскидать.

Наступило 20 декабря 1982 года. Примерно в семь часов звонок в дверь. Я спрашиваю: «Кто?» - «Телеграмма Сытинскому», - отвечают за дверью. Открываю дверь - стоят парень и девушка (оказались понятыми). И вдруг словно сверху свалились трое в штатском — гебисты - суют мне ордер на обыск. Это - следователь КГБ[9] лейтенант Медведев и 2 оперативника КГБ: капитан Сергеев Сергей Иванович[10] и майор Климчитский Юрий Леонидович[11]. Они потребовали отдать валюту, оружие, антисоветскую и клеветническую литературу. Я сказал, что этого у меня нет. Начался обыск. Климчитский, оказывается, закончил Университет, факультет прикладной математики процессов управления. На кухне я с ним пил чай, «как два интеллигентных человека», говорил он. Я пытался позвонить Ирине Цурковой, жене политзаключенного Аркадия Цуркова[12] — не удалось. Климчитский сказал мне, что все звонки бесполезны. Включил радио, чтобы отвлечься, гебисты выключили. Впоследствии я узнал, что в этот день, 20 декабря 1982 года (день рождения ВЧК[13], КГБ исполнилось 65 лет) в Ленинграде было пять обысков. У меня, Андрея Резникова[14], Константина Каубиша, Ирины Цурковой и у Александра Скобова. Два последних были в этот день арестованы, Скобов уже повторно. Во время обыска я на понятых не обращал внимания — какие-то студенты кораблестроительного института, комсомольцы-общественники «гитлерюгенд». Вызвали даже криминалиста: сапог мой был грязным от извести. Я работал на стройке для нового здания Института болезней птиц, где я тогда двигал биологическую науку. Но краски не было на сапоге, лозунги я действительно не писал. Вызвали машину, попросили меня поехать с ними. «Сейчас соберусь, ребята», - сказал я им. Эти слова гебистам не понравились. Меня повезли к Большому дому. В машине меня спросили, первый ли раз я допрашиваюсь органами КГБ. «Не первый», - отвечаю[15]. «Борец со стажем», - усмехнулся водитель-гебист. Пару часов я провел в комнате свидетелей, удивился, что там стало меньше горшков с растениями по сравнению с 1978 годом. В 1984 году растений вообще не стало. «Люди нервничают, много курят, вот растения и гибнут», - объяснил мне гебист. Но мне кажется, что они за 70 лет отучились ухаживать за растениями. Потом меня вызвали на допрос к капитану Жерлицыну[16]. Жерлицын начал меня агитировать за Советскую власть, говоря, какой у нас прекрасный строй. А лидеры диссидентов Сахаров, Орлов, Солженицын и другие - очень неглубокие люди, которые могут только критиковать и ничего предложить взамен нашего развитого социализма. «Вот, Репин, я ему даю книгу почитать, - говорит Жерлицын, - а он не может в нее вникнуть, просит дать книгу попроще». Да, более чем за год тюрьмы Репин не смог осилить первый том «Капитала». Я попросил Жерлицына [разрешить мне] выйти в туалет. Дело в том, что за день до задержания, 19 декабря 1982 года я пил портвейн с Лешей Ионовым и моим школьным другом Андреем Рябовым, присутствовала его невеста Яна Евзлина. Выпили 3 бутылки. Поэтому утром у меня, естественно, был похмельный синдром. А «ребята»-гебисты мне не купили пиво — чем не изощренная пытка. В туалете я хотел хоть попить воды. Жерлицын слыл интеллектуальным «либералом». С ним можно было говорить на многие темы, от футбола до эволюции человека. Поэтому он, вопреки инструкциям, меня одного отпустил в туалет. Вдруг я увидел, что по коридору идет Ирина Цуркова в сопровождении какого-то мужика. Впоследствии я узнал, что это старший следователь КГБ по особо важным делам подполковник Тотоев Мурат Сергеевич, осетин по национальности, ведший мое дело № 57[17]. Я окрикнул Иру, она ответила мне, что арестована. Вдруг я слышу громкий возглас «Ура!». Этот мужик подбежал ко мне и диким голосом заорал: «Кто Вы такой, что Вы тут делаете, что за демонстрации устраиваете с упоминанием женских имен Иры, Светы?» Свету я не называл. Подошли еще два мужика, тоже стали возмущаться. Наконец, Жерлицын подошел ко мне, взял под руку, махнул на мужиков рукой и отвел меня в свой кабинет «Я вот всего на три минуты отпустил Вас, а Вы что сделали», вздохнул он. Да, я не Репин, в случае чего из-за меня можно и звездочку потерять. Полностью отказавшись от дачи показаний по морально-этическим причинам, я покинул это здание. К сожалению, оказалось, ненадолго.

В эти короткие очерки мне бы очень хотелось включить еще два эпизода. Назовем их четвертый и пятый. Они не вошли в публикацию Экспресс-Хроники СПБ СМОТ Четвертый — о наших действиях после арестов Скобова и Цурковой, пятый суд над Ириной Цурковой.

Но, итак:

Эпизод № 3

В сентябре 1984 года я должен был идти в армию на два года офицером (лейтенантом). 17 июня я решил поехать в Ригу к старому диссиденту Валерию Сулимову, пережившему 5 обысков[18]. Сел в 22-й автобус, вышел на станции метро «Площадь восстания». Вдруг ко мне подходит один человек, небольшого роста, но коренастый.

- Владимир Игоревич?
- Да, что надо?
- Ответить на пару вопросов.

Я пытался оттолкнуть его, но тут подбежал еще один, «семь на восемь, восемь на семь», и еще один тип. Втроем они запихнули меня в черную «Волгу».

- Кто Вы такие? Хотя я догадываюсь.
- Раз догадываетесь, то чего спрашивать, - ответил четвертый, постоянно сидевший в машине, но показал мне удостоверение капитана КГБ.
- Я в армию иду, я офицер, - говорю я.
- Ну и что, у нас и генералы плачут как дети, - ответил один из них.

Подъехав к гостинице «Октябрьская», меня пересадили в красный «Москвич». Сижу в «Москвиче» и вижу - на противоположной стороне Лиговки идет мой троюродный брат Алексей Ионов. Я кричу: «Леша!» Он, по-видимому, не слышит. «Товарищи» заволновались, сказали, что «сейчас кое-что у Вас поломается, тут мужчины сидят, вечером встретитесь со своим Лешей». «Вижу, что не женщины», - отвечаю я. Однако подумал, что теперь я Лешу долго не увижу. Как у Высоцкого:

«Вспоминаю, как утречком рань-неньким
Брату крикнуть успел «подсоби»,
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь».

Потом меня пересадили в коричневые «Жигули». Трое жлобов уехали. Остался со мной капитан КГБ да шофер «Жигулей», гебист лысого вида, известный мне по процессу Дмитрия Аксельрода и Ирины Цурковой. Подъехали к Большому дому[19]. В машине я проторчал два часа, читая Ницше «Как говорил Заратустра». Узнал, что этого капитана звать Юра, он окончил ЛИИЖТ (железнодорожный институт). Юра говорил мне, что «не первый год Вы ждете этого дня (т.е. ареста), поэтому не надо закатывать истерику». Истерики у меня не было. Предлагал мне работать в КГБ — «высшее образование у Вас есть». «Зрение у меня плохое», - отказался я. «Да, с таким зрением у нас не берут», - ответил он. Я сказал, что ловко Вы меня взяли. «Мы не ловкачи», - ответил он.

Тут в машину сели: следователь по особо важным делам подполковник Грошев (кличка «Аполлон» из-за большого живота) и мой старый «друг» капитан Сергеев Сергей Иванович. Два других гебиста и двое понятых сели в другую машину. В предыдущий день я пил водку с Сергеем Тимиревым, будущем моим свидетелем, и разговаривали о Великой Французской революции. Состояние опять прескверное — очередная пытка похмельем. Приехали ко мне домой делать обыск. Взглянув в окно, я увидел Андрея Рябова. Но передать я ему ничего не мог, горшок с кактусом пожалел разбить об окно. Сергеев сразу догадался о какой-то сигнальной связи и вовремя всего обыска не подпускал меня к окнам. Хорошо, что ко мне не зашла Лена, так как мы с ней договаривались поехать в Ригу. Во время обыска пришла моя мама Лапинская Екатерина Матвеевна[20]. Я ей шепнул, чтобы позвонила Лене. Гебистам это не понравилось. Они сказали, что они сами бы все могли передать. Впоследствии от матери я узнал, что в этот день вечером мне звонил Валера Сулимов. Он спрашивал, почему я не приехал. Мать ему сказала, что у нас был обыск, и Володя арестован. «Сволочи», - ответил он.

Меня привезли в Большой дом. Я сидел в комнате для свиданий, вышел какой- то молодой человек.

- Владимир Игоревич, добрый день! - радостно воскликнул он.
- Откуда Вы меня знаете? - спросил я.
- Кто же Вас здесь не знает, - ответил он.

С ним я почти не разговаривал. Немного поговорили о «Зените», о чемпионате Европы по футболу. Прощаясь, он сказал, что советует мне хорошо себя вести, так как сидеть лучше меньше, и что в КГБ есть люди не менее «идейные», чем мои друзья. Я ответил, что отсижу сколько надо.

Это был мой последний день на воле. Потом три года тюрем, допросов, этапов, экспертиз, психиатрических больниц, в том числе и 11 месяцев в специальной психиатрической больнице на Арсенальной улице. Спасибо Михаил Сергеевичу Горбачеву, что всего, без недели, три года.

Эпизод № 4

События в этом эпизоде происходили с 20 декабря 1982 года по 1 января 1983 года.

После арестов Скобова и Цурковой через день я (29 декабря 1982 г.), Света Русакова и Игорь Бояров собрались в кафе на Невском, тогда именуемом «Лягушатником». Писали бумагу на радиостанцию «Свобода». Спорили до хрипоты. Как все предыдущие диссиденты, обращались к международной общественности с целью не допустить дальнейшего произвола властей и наших арестов, а также освободить наших арестованных друзей Волохонского, Скобова и Цуркову. Текст передавала Света Русакова, на международном узле, что сходится на Дворцовой площади, она звонила Крониду Любарскому, который в то время работал на радиостанции «Свобода» и издавал журнал «Страна и мир».

Я с Гошей охранял ее от некоторых назойливых наблюдателей. Текст заявления предали на радиостанцию «Свобода», подписали пять представителей СМОТ Татьяна Плетнева, Владимир Сытинский, Николай Уханов, Светлана Русакова и Игорь Павлов. Но надо было сделать и что-то еще. Я отверг написание лозунгов и разбрасывание листовок. Сошлись на том, что написали гневное письмо в Верховный Совет СССР, копии отослали в прокуратуру и редакцию газеты «Смена». Когда писали письмо, настроение у всех было приподнятое и радостное, шутили, смеялись, оставили неподписантов, - пусть хоть кто-нибудь напишет, когда нас арестуют. В 1982 году все были молоды, я - самый старший, без месяца 25 лет, остальным 21, 20, 18. Естественно, карьера и жизнь поломалась. Но никто не думал об этом. Думали, как бы в письме больнее обозвать власть: «Беспрецедентные аресты и обыски...», «Думали, что арест Льва Волохонского исключение, а через двенадцать дней, в день 65-летия ВЧК, КГБ разразилось ударными обысками и арестами. Брали все вещи, даже личные открытки и фотографии, чем действия КГБ не напоминают действия бывшей царской охранки...», «Мы хотим гласности. Любой процесс против участников демократического движение должен быть показан по телевидению...» (Как последствии выяснилось, эта наша просьба в «верхах» была выполнена, только в искаженном понимании. На ленинградском телевидении стали показывать раскаявшихся диссидентов, например, Валерия Репина. Трое друзей Юры Дерябина, присутствующих при написании письма, со страхом смотрели на нас, как будто мы распределяли, кому кидать бомбы Они все время молчали, наконец один из них спросил, что такое демократическое движение? Ему образно объяснили, что это те люди, кто против Советов, а главное против КПСС, и что это может быть даже монархист. Письмо подписали 10 человек: я, Светлана Русакова (не присутствующая на собрании, но согласившаяся дать подпись), Константин Каубиш, Алексей Ионов, Станислав Тишаков (он все время говорил, что его отец повесится, не перенеся позора из-за сына), Михаил Винокуров (бывший в академке в результате травмы, полученной из-за драки [с] топором в деревне), Илья Житмицкий (отчисленный из вуза в армию), естественно, хозяин квартиры Дерябин Юрий Владимирович (все тогда шутили, то его имя и отчество совпадает с инициалами генерального секретаря ЦК КПСС Андропова), его невеста Ольга Догова и какая-то дама, фамилии ее я не помню. Копии этого письма были изъяты в 1984 году на обыске у Дерябиных и косвенно были приложены к моему делу № 57. Хотели сделать много листовок, копий этого письма, но не получилось. Ионов не смог на работе получить доступ к множительной технике. Хотели Новый, 1983 год, встречать у Ирины Цурковой, несмотря на то, что десять дней до ее ареста во дворе ее дома постоянно ошивалась черная «волга», да и за стеной был слышен шум кассет. Однажды я, Скобов и Ионов побежали посмотреть, что там такое. «Ребята, вы что, бить их собрались?» - спросил Илья Константинов[21], впервые попавший в нашу компанию по рекомендации Боярова и Андрея Толмачева.

Ирина говорила тогда. «Пусть гебисты, по-видимому из провинившихся, будут торчать всю ночь вокруг дома, мы их свяжем - будет елочка, и будем вокруг них плясать. (Кстати, 4 ноября 1992 года, когда мы у Цурковой отмечали день рождения Скобова, во время нашего застолья у дома толпилось примерно 15-20 человек. Это были не случайные прохожие. У них я спрашивал, где находится лабаз). Потом я с помощью Дерябина исправил ошибку, у него дома громко заявив, что гебистов приглашу к себе домой, встречать с нами Новый год. Действительно, у себя дома на Лиговке я устроил отдельный столик. Итак, решили встречать Новый год у меня, на Литовском проспекте в доме № 11, квартира 8.

Эпизод № 4-а

Встреча Нового 1983 года.

Отмечать Новый год через неделю после арестов и обысков вещь неприятная, однако я считал, что надо сплотить ребят, не так нас много. В этот день все советские люди упиваются до поросячьего визга, и мы, к сожалению, не исключение, но у нас были специфические моменты. Все обставлено было в лучшем виде: шампанское, водка, вино, закуски. Были приглашены: Михаил Якерсберг - поэт, написавший к этому времени и такое стихотворение, как «Литовцы», посвященное 60-летию образования СССР. Стихотворение изъяли на обыске у Каубиша. Может, оно известно только в узких кругах, поэтому привожу его полностью.

«Шорох пулями ночью пробуем,
Как на ощупь глазами темно.
Хорошо, что нашими побыли
Хоть леса, а леса полно.
Значит правда и песня горькая,
Даже сыну оставлю стон
Тонких сосенок по пригоркам
От ветров с четырех сторон.
Было всякое - много крови,
Может права и нет на жизнь,
Помню утро, костер суровый,
Помутневшие виражи.
Целовали распятья молча,
В ослеплении жестоких клятв,
А за дверью туман колышет
Нераспаханные поля.
А теперь у болота черного
Впереди трясина, вода.
Что же, русские ближе.
Черта воли - даже этого не отдам.
Запечатал навечно воздух
Наши лица и нашу речь,
И осталось взглянуть на небо
И проститься и в землю лечь».

Миша в то время был студентом Санитарно-гигиенического института. Впоследствии на выпускном экзамене ему поставили двойку. Это случилось после моего ареста, у него был обыск, Михаил на следствии по моему делу № 57 отказался от дачи показаний. Через год он экзамен сдал[22]. Далее, Лена Луппова. С ней мы работали в институте болезней птиц. Познакомился я с ней, когда ей было 17 лет. Она работала в фотолаборатории и печатала мне фотокопии запрещенной тогда литературы. За ней тогда ухаживал Миша Якерсберг. Прибыл его однокурсник Анатолий Спирин[23]. К сожалению, он быстро напился и ушел. Присутствовал еще Юра Дерябин с невестой Ольгой Договой и с ее подругой, имя и фамилию не помню. Ольга была первоклассной машинисткой и много мне печатала литературы и тогда, и после моего освобождения. Миша Винокуров, студент института железнодорожного транспорта, со своей невестой Юлей. Стас Тишаков с гитарой. Конечно, мой троюродный брат Алексей Ионов, тоже с гитарой. Костя Каубиш, поэт-оригинал. Его стихи: «Шуршала ушами шустрая устрица» Или о рабочем классе:

«Сидя на завалинке рабочие ели лимоны,
Примеряли короны, а также валенки.
Что ж, говорили, мы квасу не пили.
Чихали, ругались, сцепились, подрались,
Затем помирились,
Но того не было с теми рабочими,
Что до кислых лимонов совсем недоходчивы.
Те жевали белый зефир
И думали в стиле «ампир».

Хозяин квартиры, я, волей судеб стал к этому времени лидером рабочего движения в Ленинграде. Еще пришел отчисленный студент Илья Житмицкий с каким-то приятелем, слушателем какой-то военной академии (черная ворона среди белых). В три часа ночи приперся Сергей Глазатов, спьяну говоря, что [он] интеллигент в третьем поколении. Его рассуждения были очень странными: быть интеллигентом в первом и втором поколении плохо, в четвертом еще хуже, а в третьем очень хорошо. Сергей учился в ЛГУ на химическом факультете. Есть хохма. Стоял он на Московском вокзале в рваном свитере, к нему подошла пара ханыг.

- Парень, ты химик? - спросили они.
- Да, химик-органик, - ответил Глаз (его партийная кличка).

Наступила немая сцена. «Химиками» в то время называли осужденных на принудительные работы по суду на стройки «народного хозяйства». Преимущественно это были вредные для здоровья химические предприятия.

Итак, моих ребят было: Я, Якерсберг, Лена, Дерябин с Ольгой, Стас, Винокуров с Юлей, Толик Спирин, Сергей Макин, Глаз и Алексей Ионов, и Костя Каубиш. Всего 14 человек. Из так называемых «оппонентов» - друг Житлицкого, которого обозвали «милитаристом». И почти неожиданно пришли Андрей Рябов со своей невестой Яной Евзлиной, которую я оберегал от мужицких сальных глаз летом этого года, когда Рябов был на гастролях. Он работал звукоинженером в театре на Литейном. Пришли Янины друзья, окончившие книготорговый техникум - Ира с Лешей, высоким и нескладным.

Он получил от Алексея Ионова кличку «пидарас». Почему-то праздник Нового года сразу не удался. Ребята предложили выпить за арестованных, да мы ничем помочь им не можем, только выпить стоя. Костя предложил тост за Льва Волохонского. Рябовские ребята не пили. Я предложил тост за Александра Скобова, арестованного по 70-й статье, так как знал его с 1978 года. Тут Яна сказала, что за Скобова она выпьет, так как танцевала с ним 9 ноября 1981 года на злополучной дурацкой пьянке и пела с ним «Марсельезу» на французском языке. Стас почему-то возмутился, нашел это циничным. Начались трения. Миша Винокуров выпил за Ирину Цуркову, арестованную по ст[атье] 190-прим. Трения усилились. Андрей Рябов, чтобы избежать напряженности, предложил тост за прошедший год. Это еще усилило напряженность. В результате эта четверка ушла. Я в ярости закричал: «Пусть крысы уходят с корабля!» Неприятная история. Тем более не прошло и месяца, и Рябов стал моим рьяным соратником, отлично вел себя на следствии, был у меня на суде. Да и Яна помогала мне в заключении. Вот что значит друг. До сих пор я тяжело переношу его смерть, развод с Яной, да и счастлива ли она с новым мужем. Хоронили Рябова фактически вдвоем: я и Олег Семенов (наш школьный друг), еще присутствовал Сергей Иванов. Из школьных «индейцев» остался я один («Быстрый олень»), Охрамовича («Зоркий Сокол») и Рябова («Большой медведь») нет в живых.

Эпоха конца 60-х и 70-х годов прошлого века характеризовалась немецкими и югославскими вестернами, прославляющими благородных индейцев наряду с кровожадными белыми, по мотивам романов Фенимора Купера, Майн Рида и немецких писателей. Но вернемся к застолью. Ребята были удивлены. Винокуров сказал «Если бы я был советским, то просто молчал». Говорили, что по «вражьим голосам» передадут, что у Сытинского собрались монархисты. 24 часа пробило. Андропова слушать не стали и запели «Четвертые сутки пылают станицы». Полный текст этой песни я узнал уже в перестройку. Играли на гитарах Ионов и Тишаков, Дерябин стучал ложками по стулу типа барабана.

Это был большой эмоциональный подъем обреченных. Особенно отчетливы были слова. «За павших друзей, за разрушенный кров наш, за все комиссарам отплатим сполна. Корнет Русакова, к атаке готовьтесь, полковник Сытинский надеть ордена». Или «а завтра под утро на красную сволочь развернутой лавой пойдет эскадрон». Пили, веселились, плясали, кричали на всю улицу: «Свободу политзаключенным!», «Да здравствует демократическое движение!» Обсуждали, кто какой хочет видеть Россию. Каубиш - православной, другие демократической, свободной, может даже конституционно-монархической. Поздравили с Новым годом беременную Лену Маркевич, нашу боевую подругу, много для нас печатавшую литературы. Позвонили Волохонским, матери Нине Ивановне и сестре Лене. Они удивились поведению Боярова, почему его нет с нами. Я сказал, что просто у человека плохое настроение в связи с почти неизбежным провалом сессии. Бояров случайно присутствовал на обыске на квартире Волохонского, у него пытались изъять шпаргалки. «Какой студент без шпаргалок?» - сказал, ухмыляясь, полковник Грошев, старший следователь по особо важным делам, присутствующий и у меня на обыске 17 июля 1984 года. «Это не мои шпаргалки» - ответил Игорь. Вышло смешно. После Боярова вызывали в Большой дом на предмет наличия у него пистолета и попросили дать показания на Волохонского. Этим он подписал свое отчисление из ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики). Сообщила об оружии какая-то его знакомая. Из-за джентельменских соображений Игорь (князь Туровский) не назвал ее имени и фамилии приятелям. Поздравили в Москве жену Льва Волохонского Таню Плетневу. Она сказала, что как православная верующая, отмечает Рождество 7 января. Однако очень обрадовалась, что мы почти все вместе. Передала привет из Франции от Виктора Файнберга, Владимира Борисова, из Мюнхена от Альбины Якоревой и мюнхенских сотрудников «Свободы» Кронида Любарского, Егора Давыдова, Леры Исаковой. Илья Житмицкий заметил, что Борисов весело отмечает Новый год в профсоюзе французских проституток (кстати, профсоюз французских проституток одним из первых поднял голос протеста в защиту арестованных членов СМОТ). Мы шутили, если французские проститутки объявят длительную забастовку, то власти Франции могут подумать о разрыве отношений с Советским Союзом.

Ради поздравивших нас эмигрантов Алексей Ионов исполнил песню Владимира Высоцкого «Эх, милый Ваня, я гуляю по Парижу»:

«Эх, милый Ваня, я гуляю по Парижу,
И все что вижу, и все что слышу
Пишу я впечатлениям вдогонку,
Когда состарюсь, издам книжонку
О том, как Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны как в бане пассатижи».

Потом Алексей запел нашу любимую «Вологду» на диссидентский лад. Этой песне нас обучила Ирина Цуркова.

«Письма, письма лично на почту несу,
Словно я романс с продолженьем пишу.
Где же, где же я адресаты нашел
В доме, где напротив костел[24],
В доме, где рядом московский костел.
Вижу, появился знакомый студент,
Держит запрещенный журнал «Континент»,
Держит ксерокопию PCХД[25],
Кто же ее сделал и где.
Кто же ее напечатал и где Копию «Вестника РСХД»,
Кто же ее сделал и где.
Снегом замело на Солянке дворы,
Тихо все здесь спит до весенней поры,
Где же, где ж ты мой ненаглядный студент,
В доме, где стоит монумент.
Знаю, где мой ненаглядный студент,
В доме, где рядом стоит монумент,
В доме, где рядом стоит монумент.
Дивно среди сопок багульник цветет,
Строит ГЭС под строгим надзором народ.
Где же, где же мой ненаглядный студент.
Вот он разгружает цемент.
Знаю, где мой ненаглядный студент.
В дальнем краю разгружает цемент.
Вот вам, как читать «Континент».

Спели еще песню Цурковой

«Черные волги, черные чайки,
Русских дорог роковые хозяйки».

Дальше текста никто не знал, поэтому решили дождаться освобождения Ирины, сколь долгим бы оно не было.

Стасик Тишаков спел свою авангардистскую песню

«Колесики зубчатые, идеи абсолютные,
И все они движутся. Тик-так, тик-так».

Больше слов я не помню. Алексей еще пел кое-что из Высоцкого, «Машины времени», «Аквариума». Потом устал и лег на пол. Толику Спирину стало плохо, и он ушел, не дождавшись Глаза (Глазатова). До прихода Глаза зашла моя мама и хотела увести Алешу с этой клоаки, из этого вертепа. Но Алексей не захотел уходить и мы его отстояли. Алексей мне объяснял: «Понимаешь, ты общаешься со специфическим контингентом, а тут пришли простые советские люди». А мы им: «Глаз пришел - нет, и Туза нет, а Грифель - его тоже нет. Выпьем за арестованного Волохонского. Естественно, у людей шок и они захотели побыстрее покинуть эту компанию».

К сожалению, разборки не прекратились. Илья долго беседовал со своим другом, объяснял ему ситуацию, говорил, что мы не такие плохие. Зря друг Ильи сказал, что если будет война, я вас буду защищать. «Заткнись, сопляк», - закричал пьяный Юра Дерябин, отслуживший два года солдатом и хлебнувший дедовщины. Впоследствии мы узнали, что этот молодой человек, к сожалению, не помню его фамилии и имени, бросил военное училище и стал нам сочувствовать. Пример его, а также Рябова и Яны (ее родной отец уехал в США) и многих других знакомых доказывает, что не так уж далеки мы были от народа. Просто власти очень тщательно скрывали истинное положение дел в государстве и настроение в обществе. Но тогда Илья обиделся за друга. Мне он говорил, что не все офицеры плохие, особенно старорежимные. Я, естественно, согласился, хотя после трехмесячных сборов в Лаустари, в пяти километрах от границы Норвегии, у меня было не очень хорошее мнение об офицерах, но все же с некоторыми у меня сложились добрые отношения, особенно с майором Свинаренко и капитаном Георхелидзе. Вспомнили отсутствующего здесь Сергея Охрамовича[26]. Костя Каубиш спел песню на его стихи, аккомпанировал Алексей Ионов.

«Черно-белая повесть,
Нецветная пора,
Что нам честность и совесть
И другая мура.
Что нам верить напрасно,
Если завтра опять
На коленях все часто
Будем пыль целовать.
Так все это не ново,
Что зачем голосить.
На коленях подковы
Предлагаю носить.
Позабудем былое,
Продадим за пятак.
Нам дорога с тобою
В магазин и кабак.
Там не будет доносов,
Взгляда из-под руки,
И ехидных расспросов
Про чужие грехи.
Сам собой встрепенется
Залежавшийся стих,
И веселье начнется,
Веселись на троих».

Ворвался в четыре часа ночи интеллигент в третьем поколении Сергей Глазатов. Веселье в полном разгаре. Хотя Житмицкий жаждет удовлетворения у Дерябина за оскорбление его друга. Он спросил, есть ли у меня шпаги или пистолеты. Этого у меня не оказалось. Илья решил топиться в ванне, пришлось, чтобы вытащить его оттуда, сломать защелки. Тогда он хотел выброситься в окно, но у меня бельэтаж. Стас схватил его за шкирку, но горшок с кактусом разбился. Еще упали тарелки. Немножко побили бокалы, особенно, когда пили за нашу победу и за разбитых комиссаров. Но я считаю - это мелочи, что называется, издержки гуляния. Топтуны тоже не появлялись, видимо, боялись летящих из окна тарелок и бутылок. Потери еще были. Когда Ленка шла домой, то об стенку подворотни разбила магнитофон. Славно мы плясали под «Арабески», «Бони-М», «Чингисхан» и другую забойную музыку. Юрка Дерябин извивался как лягушка, чередуя свои па с антисоветскими лозунгами. Обнявшись, стали петь «Петербургский романс» Александра Галича.

«Быть бы мне поспокойней,
Не казаться, а быть!
Здесь мосты, словно кони -
По ночам на дыбы!
Здесь всегда по квадрату
На рассвете полки -
От Синода к Сенату,
Как четыре строки!

Здесь, над винною стойкой,
Над пожаром зари
Наколдовано столько,
Набормотано столько,
Наколдовано столько,
Набормотано столько,
Что пойди - повтори!

Все земные печали -
Были в этом краю.
Вот и платим молчаньем
За причастность свою!

Мальчишки были безусы -
Прапоры и корнеты,
Мальчишки были безумны,
К чему им мои советы?!

Лечиться бы им, лечиться,
На кислые ездить воды -
Они ж по ночам "Отчизна!
Тираны! Заря свободы!"

Полковник я, а не прапор,
Я в битвах сражался стойко,
И весь их щенячий табор
Мне мнился игрой, и только.

И я восклицал "Тираны!"
Ия прославлял свободу,
Под пламенные тирады
Мы пили вино, как воду.

И в то роковое утро,
(Отнюдь не угрозой чести!)
Казалось, куда как мудро
Себя объявить в отъезде.

Зачем же потом случилось,
Что меркнет копейкой ржавой
Всей славы моей лучинность
Пред солнечной ихней славой?!

Болят к непогоде раны,
Уныло проходят годы.
Но я же кричал "Тираны!"
И славил зарю свободы!

Повторяется шепот,
Повторяем следы.
Никого еще опыт
Не спасал от беды!

О, доколе, доколе,
И не здесь, а везде
Будут Клодтовы кони -
Подчиняться узде?!

И все так же, не проще,
Век наш пробует нас -
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!

Где стоят по квадрату
В ожиданьи полки -
От Синода к Сенату,
Как четыре строки?!»

«Не про вас, мальчик, эта песня», - сказал Глаз. Мы возмутились. В это время Миша Винокуров один выпил из горла бутылку водки. Ленка его откачивала. В восемь утра вернулась моя мама. Начала возмущаться, потому что в ее лекарствах был пепел от окурков. Мы ее успокаивали, особенно подруга Винокурова Юля. Новый же год - только раз в году. Пошли семь человек пить пиво. Потом Ионов, я, Каубиш поехали к Мише Якерсбергу. Мы оказались самыми стойкими из «гнилой» диссидентской компании. Спокойно выпили за арестованных. Пожелали, чтобы в следующем, 1983 году никого не арестовывали, и не только в нашей компании. Миша сказал мне, что его отец слышал по «Свободе» заявление в защиту Волохонского с упоминанием моей фамилии. Советовал быть предельно осторожным и даже на время забросить диссидентские дела. Об обысках и заявлении в защиту Скобова и Цурковой тоже было сообщено по «Свободе» и по французскому радио на русском языке. Я был очень доволен. Многие это заметили. После посещения уютной квартиры Якерсберга разъехались по домам отсыпаться.

Эпизод № 5

Перед судом над Цурковой в 1983 году был суд над Дмитрием Аксельродом.

Он обвинялся по ст[атье] 190-прим. Об этом суде я пока писать не буду, хоть и там было много забавного. Во время судебного разбирательства я познакомился с поэтом Владимиром Дюковым (к сожалению, после своего освобождения в 1987 году я потерял с ним связь) и с Вадимом Алексеевым. До сих пор у нас с ним дружеские отношения. Он в 1984 году был вызван по моему делу, показания для меня дал хорошие. После окончания процесса я, Рябов, Алексеев пошли к Дюкову пить вино. Это еще нас сблизило. 14 марта 1983 года начался суд над Ириной Залмановной Цурковой. Наших собралось немало, но было много и представителей специальной публики гебистов. Мы даже не могли попасть на все заседания суда, в том числе и я. Еще во время суда над Аксельродом Наталия Лесниченко указала мне комнату 43 или 44, где судят политических. На суд пришли я с Андреем Рябовым, Резниковы Андрей и Ирина, Елена Маркевич, Михаил Якерсберг, Елена Луппова, Сергей Тимиров, Марина Михайлова с подругой Ингой, Андрей Толмачев, Игорь Бояров, Юрий и Ольга Дерябины, Михаил Винокуров, Светлана Русакова, Алексей Крюков (тогда он был коротко пострижен, и его гебисты приняли за своего), Вадим Алексеев[27], Константин Каубиш. На суде я познакомился с Юрием Марковым и Револьтом Пименовым - сыном известного диссидента и физика, тоже Револьта Пименова. Судья Волжанкина, прокурор тоже женщина (фамилию ее забыл), адвокат Смирнов. Медленно зачитывалось обвинительное заключение. Ей вменялась вину книжка со 168-ми политическими анекдотами, хотя у нее их было больше, сама жаловалась, что до 500 чуть-чуть не хватает, и переделка советской песни. Эту песню продиктовал ей я, Ирина обещала текст запомнить и бумагу сжечь, но, к сожалению, наше российское разгильдяйство все губит. Эта песня была напечатана в одной немецкой нацистской газете на русском языке в оккупированных областях России, где в то время находились родственники Кости Каубиша. Как несколько газет удалось сохранить, неизвестно. На обысках по делу Цурковой и по моему их не нашли. Привожу слова этой песни, (советская песня на русский лад)

«Широка страна моя родная,
Но на ней повсюду и везде
Власть советов кровью утверждает,
Царствует чекист НКВД[28].
От Москвы до самых до окраин
Льется кровь замученных людей,
И чекист владеет, как хозяин
Необъятной родиной моей.
Он, чекист, разрушил производство,
Склады житниц он опустошил,
Но в терроре пальму превосходства
Он зато от мира получил.
Изо всех советских достижений
Несомненно лишь одно ЧК,
Сталин в ней явил свой хищный гений,
Как чекист пройдет он сквозь века.
Лжи советов силы нет измерить,
Ложь у них во всем на языке,
Лишь в одном им только можно верить
В список лиц, расстрелянных в ЧК.
Здесь у них уж точно без обмана,
Здесь они стахановцы вполне,
Коммунизм вперед вводя наганом,
И приставив всю страну к стене.
Среди всех советских достижений,
Средь марксистско-ленинских идей
Человек боится даже тени,
Даже тени собственной своей.
Знает он, что ненаглядным оком,
Как на суше, так и на воде
За людьми, раскинувшись широко,
День и ночь следит НКВД.
Он за мысли даже судит строго,
И уже который год
Молодым в Сибирь у него дорога,
Стариков выводит он в расход.
Но уже в златых лучах рассвета
Солнце над моей страной встает,
Коммунизм поглотит скоро лето,
И вздохнет измученный народ.
Над страной весенний ветер веет,
С каждым днем все радостнее жить,
И чекист уж больше не посмеет
Никого в темницу посадить,
Ибо власть, что держится террором,
Есть Всевышним проклятая власть,
И она в конце концов с позором
Неминуемо должна упасть.
И тогда-то песнь не умолкая,
Пронесется средь полей и рек.
Широка страна моя родная,
И в ней вольно дышит человек!»

Ире эта песня очень понравилась. Она сказала, что неважно, где она была напечатана, хорошо бы ее исполнить под нашу величественную мелодию.

Первым эту песню спел Леша Ионов 4 ноября 1982 года на дне рождения Скобова. Уже во времена перестройки я несколько раз ее декламировал на митингах и раздавал листовки с ее содержанием. Люди от этой песни были в восторге. Первый раз я ее публично прочитал 11 сентября 1988 года на «Вахте мира» в Михайловском саду. Ко мне тогда подбежал Илья Константинов со словами «Володя, я хочу тебя расцеловать, народ балдеет от этих слов».

Но вернемся к суду. Когда выступал Валерий Репин, меня не было в зале суда. Говорят, он всем улыбался, не чувствовал за собой никакой вины, что раскаялся и дал на всех показания. Говорил, что сам забрал тетрадку с политическими анекдотами от Цурковой и сжег ее - «молодая глупая, кому-нибудь покажет».

В отстойнике, перед выводом в суд, он у Иры несколько раз просил прощения.

Иначе вел себя второй свидетель Вадим Розенберг. Появился он с каким-то парнем, видимо, телохранителем. Ему было, что бояться, впоследствии я читал его грязный антисемитский донос на Ирину и других членов и сочувствующих демократическому движению, хотя сам Розенберг - еврей. Сказав, какая Цуркова плохая, он также утверждал, что она заставляла его слушать анекдоты, в том числе и про нашего вождя Леонида Ильича Брежнева. К счастью, о переделке песни «Широка страна моя родная» он ничего не знал. Мы с Ириной переглянулись и улыбнулись. Репина увез автозак[29], а Розенберг сам покинул суд. Впоследствии Ирина мне сказала, что Розенберг пассивный гомосексуалист, «идет, как какая-то баба, бедрами виляет». В Крестах, где он сидел, были надписи «Резать суку Розенберга». Во время перестройки я узнал от соседа по камере, где отбывал 15 суток за участие в несанкционированном митинге 26 января 1987 года против ввода наших войск в Афганистан, что Вадим Розенберг часто надевал женское платье и красил губы. Еще одна женщина, Алла Сенникова, рассказала мне, какой грязный скот Розенберг, как любил писать доносы. С ней я познакомился на митинге 30 октября 1989 года «День политзаключенного СССР», когда с трибуны заявил, что гебисты вербуют любого подонка, например, таких как Вадим Розенберг: «Надо говорить, писать не только о героях сопротивления, но и о подонках-стукачах, таких, как Розенберг».

Повели Ирину, она всем улыбалась. Все кричали: «Ира, Ирочка, держись!»

Мне во время суда запомнился один эпизод. Когда охрана вела на второй день, 15 марта 1983 года, Ирину. Какая-то женщина спросила нас, меня в частности: «Эта молодая женщина, очень красивая, за что ее привлекают?»

- За анекдоты, - ответил я.
- Как за анекдоты, что, опять конец 30-х годов?

Она оказалась дочерью одного из латышских стрелков, показала десятки фотографий друзей отца. Одних расстреляли в 37-м, других в 38-м, третьих в 39-м. В защиту Ирины она кричала громче всех «Держись, девочка!»

- Как жестоко, что ее отправляют с воровками и проститутками, - сетовала она. Мы сказали, что ее отправят в особый политический лагерь. Женщина сказала, что попросит, чтобы ее сына тоже направили в политлагерь научиться уму-разуму. Бояров спросил, по какой статье он сидит.

- 206-я - хулиганка.

На охранников она кричала: «Изверги, сволочи!», хотя они просто выполняют свою работу. Про стукача Розенберга тоже сказала пару ласковых слов.

Цуркова впоследствии с зоны мне писала, что ей эта женщина показалась знакомой, и не она ли устроила тот страшный скандал. Да, она кричала. «Заберите меня, у меня в сумке атомная бомба!» Ирина просила узнать о ней, но, к сожалению, я не выполнил ее просьбу. В перерывах судебных заседаний мы ходили пить пиво, на улице Короленко был тогда пивной ларек. Решили подарить ей цветы. За цветами пошли я, Рябов, Вадим, Марина и ее подруга Инга. Купили три тюльпана - два красных и один желтый. Инга нас уверяла, что желтый цвет - цвет измены. И говорила, что это не Аксельрод, а очень стойкий человек. Вадим сказал, что раз мы ходили за цветами, то мы их должны и кидать. Речь прокурора и адвоката я не слышал, т.к. гебисты нас не пустили в зал. Главный их распределитель - лысый с красной повязкой (в 1984 году он принимал участие в моем аресте) сказал, что сажать некуда. Чем вызвал у нас бурный смех. Россия ведь страна большая, не Бельгия, одна Сибирь чего стоит. На суде я познакомился с математиком Юрием Марковым, хотя некоторые последующие события говорят не в его пользу. И с Револьтом Пименовым, сыном известного диссидента и физика, тоже Револьта Пименова, дважды сидевшего по политическим статьям, впоследствии ставшего депутатом Верховного Совета РСФСР[30].

Я попал на последнее слово Ирины. Она полностью отрицала свою вину, сказала судье, которая перебила ее адвоката Попова, что это очень невежливо по отношению к пожилому человеку. Суд удалился на совещание. На объявление приговора пустили всех. Однако я, Миша Якерсберг, Юра Марков и Револьт остались в коридоре. Гебистов было много и сидели они в шахматном порядке, видимо знали, что мы будем Ирине дарить цветы. Ждали мы около сорока минут. В зале присутствовали родственники Ирины - ее тетя и мать Аркадия, которая говорила мне, что мы плюем против ветра, нас всех раздавят. Меня она спросила, хорошо ли я знаю Андрея Резникова. Понятна ее обида - Аркадий сидит уже 4 года, ему дали по 70-й статье 5 лет лагерей и 2 года ссылки, а Резников на свободе. Тетя Ирины наоборот говорила, пусть делают, что хотят. Еще во время заседания ко мне подошел один гебист и спросил, почему она (Цуркова) такая веселая.

- Она не виновата, - парировал я.
- Ну, понимаете, - оправдывался он, - если бы у нее были 2-3 анекдота, а их более 160, да и те в письменном виде.

Суд закончился.

- Сколько дали? спросил я у первого выходящего, не помню кого.
- Три года.

Мне рассказали, что после вынесения приговора в зале суда был небольшой инцидент. Когда объявили приговор, Андрей Резников схватился руками за голову и закричал «Позор!» Вадим Алексеев пронес цветы под пиджаком, гебисты на него обратили внимание. Только он достал из-под пиджака цветы, его сразу же схватили за руку и вырвали цветы. «Давно гебисты меня не хватали за руки», - шутил Вадим. С 1973 по 1974 год он сидел по ст[атье] 190-прим за написание письма на радиостанцию «Свобода». Ольга Дерябина быстро сообразила и выхватила у гебистов цветы. На нее, худенькую девочку, налетело сразу пять здоровенных мужиков - гебистов. Юра Дерябин перепрыгнул через стулья - бросился защищать жену. Цветы были сломаны. Друзья Иры выходили из зала суда опечаленными и обозленными. Я даже обещал повесить охрану - курсантов училища МВД. Особенно мне чем-то не понравился самый длинный - его я обещал лично повесить. В конце заседания забавный случай. Нас примерно 20 человек и столько же гебистов стояли друг напротив друга, разделенные лестничной перегородкой. Гебисты жались друг к другу, будто боялись, что мы будем их бить. Стенка на стенку. Но все обошлось без кровопролития. Мы разошлись кто куда, кто пить, кто домой, кто на работу. 17 марта 1983 года Михаил Якерсберг написал стихотворение «Фемида 83» в честь Ирины Цурковой. Впервые он его прочитал у меня дома в этот же день, через день после объявления приговора Цурковой.

«Ноздреватый снег по крышам,
По стеклу течет вода,
Только мы капель не слышим
В помещении суда.
Но и выйдя на Фонтанку,
Не услышишь, как звенит.
Меж машинами охранки
Грустно бродят стукачи,
А в ушах звучит все то же,
Снова «Встаньте, суд идет!»
Шелестят шаги прохожих,
Тает снег и тает лед,
Но идет без происшествий
В бледной немощи словес
Педантичный, сумасшедший,
Утомительный процесс.
Эти месяцы и годы,
Не спеша и без помех
Слуги «истинной» свободы
Судят все и судят всех.
И маячат сроки, сроки
В их распухших головах,
И проходит ненароком
Новый день и новый страх,
И, хватаясь за оружье,
Жгут крамольные стихи,
И наверно потому что
Бомбой кажутся цветы,
Частоколы караула,
Но увидеть мы смогли
Ты рукою нам махнула,
Улыбнулась, увели.
Мы им тоже костью в горле,
Все, пришедшие сюда.
Сургучовый запах горький
В помещении суда.
Горький запах снега, ветра
И поломанных цветов,
И последней вечной веры,
И последних вечных слов».

Историческая справка. На Фонтанке, 32, в теперешнем здании городского суда Санкт-Петербурга и Ленинградской области, в 19 веке было III отделение[31]. Здание середины 19 века. Знаменитый Большой дом построен в 30-х годах 20 столетия. Однако внутри него корпус, где в конце 19 - начале 20 веков располагался дом политзаключенных, где сидели народовольцы, эсеры, эсдеки. В 1897 году в камере 193 сидел Ульянов (Ленин). Сейчас в эту камеру никого не сажают. Цуркова отсидела 3 года в общеуголовных лагерях в Иркутской области. После освобождения 20 декабря 1985 года поехала к мужу Аркадию Цуркову в ссылку. Писала нам бодрые письма. Особенно ей понравилось письмо Алексея Ионова про Пэгги «Сочетание английского юмора и нашей советской действительности». В 1987 году с Аркадием вернулись в Ленинград на его старую квартиру на [проспект] Смирнова (теперь Ланское шоссе). Оба активно участвовали в неформальном движении 1987-1991 гг. В начале 1991 года уехала в Израиль с двумя детьми. Позже, в 1993 году к ней присоединился ее муж Аркадий. Привожу полный текст куплетов про Пэгги:

«У Пэгги умный был козел,
Он бородой дороги мел,
Вот до чего умен козел,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги умный был пингвин,
Он различал сто марок вин,
Ох, до чего умен пингвин,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был ученый клоп,
Он в коньяке вчера утоп,
Вот до чего ученый клоп,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был веселый пес,
Он на хозяина донес,
Вот до чего веселый пес,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был ученый гусь,
Он «Капитал» знал наизусть,
Вот до чего ученый гусь,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был веселый грач,
Был по профессии стукач,
Вот до чего веселый грач,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был веселый брат,
Он пил один денатурат,
Ах, до чего веселый брат,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был веселый крот,
Он был почетным членом СМОТ,
Ох, до чего ученый крот,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был магнитофон,
На КГБ работал он,
Ох до чего магнитофон,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был веселый кот,
Он сейчас сидит за анекдот,
Ох, до чего веселый кот,
Спляшем Пэгги, спляшем.

У Пэгги был ученый лев,
Он по ночам читал «Посев»,
Ох, до чего ученый лев,
Спляшем Пэгги, спляшем».

Эпизод № 6

Эпизоды 6 и 6-а относятся к моему школьному периоду, апрель-май 1975 года. Можно сказать, начало моей диссидентской деятельности. В начале апреля 1975 года я встретился с Сергеем Охрамовичем[32]. Он уже не учился в 167-й школе, а учился в химическом техникуме им[ени] Д.И. Менделеева, получал среднетехническое образование. В школе я уже считался диссидентом, спорил с учителем истории Георгиевской Надеждой Михайловной, даже довел ее до слез. В 1973 году во время школьного вечера, посвященного очередной годовщине Октябрьского переворота, пытался ножем пырнуть портрет Устинова Д.Ф. Он тогда был только кандидатом в члены Политбюро, министром обороны, маршалом, и членом политбюро он стал только в 1976 году. Почему именно Устинова - его портрет, как еще только кандидата, висел ниже других, и то мне пришлось подпрыгивать. Для этой цели я одел черные очки и черные перчатки и выпил немножко маминого спирта (мама у меня работала в институте Цитологии и им раз в месяц давали 200 граммов спирта для хозяйственных нужд). Меня остановила завуч по воспитательной работе, учительница химии Осипова Юлиана Петровна[33]. Она очень хорошо ко мне относилась, так как я хорошо знал химию, даже чуть-чуть лучше нее.

- Володя, что за хулиганство?
- Это не хулиганство, а террористический акт, - ответил я

Нож у меня отобрали. Этот эпизод учителя замяли. Однако в 1983 году во время беседы Андрея Рябова с гебистом Климчитским тот напомнил ему об этом эпизоде. Когда я встретился с Сергеем Охрамовичем, у меня была неудовлетворительная оценка по поведению, в основном за споры с учительницей истории и парторгом школы Георгиевской Надеждой Михайловной. Неудовлетворительную оценку по поведению получили еще пять учеников. Игорь Бочаров сейчас мелкий бизнесмен, Вячеслав Тельнов - продюсер на Леннаучфильме[34]. Я видел фильмы, которые он продюсировал - «Неизвестный Путин» и о Ленинградском деле 1949 года. Насчет Володи Маслова знаю только, что он закончил какой-то бухгалтерский техникум. Потерял с ним связь после моего ареста. О Вере Пуглеевой ничего не слышал после окончания школы. Лена Юшко в 1992 году умерла, отравилась какой-то алкогольной гадостью. Сейчас с учительницей истории Георгиевской Н.М. мы союзники. Я ей помогаю кое в каких бытовых вопросах. Сын с ее внучкой живет и работает в США, да и она не раз там бывала. Кто бы мог тогда подумать, что «баба Надя» (так мы ее прозвали) будет мне давать читать Деникина, Краснова, Романа Гуля, Солженицына. А также мы с ней будем советоваться, за кого голосовать, и поминать моих и ее друзей. Но вернусь к апрелю 1975 года. Я с Сергеем прогулялся по Невскому проспекту, гуляли в Летнем саду, много рассуждали о положении дел в стране. И дали клятву, как Герцен и Огарев, бороться за справедливость, за то, чтобы в России, нашей родине, каждый человек жил достойно. И Россия стала бы лидером демократии, как США. В 1984 году, чувствуя приближение своего ареста, я написал письмо Сергею, где напомнил о нашей клятве. Письмо я передал Мише Якерсбергу. Но 17 июля 1984 года, когда меня арестовали, у него был обыск. Письмо, естественно, забрали. Михаил тогда был на военных сборах. Во время допросов мой следователь подполковник Тотоев Мурат Сергеевич намекал мне об этом письме и клятве. Заканчивать этот эпизод я хочу стихами Сергея Юрьевича Охрамовича. Они были написаны в июне 1976 года, ночью. Я тогда проходил биологическую практику в Петергофе и, вырвавшись в город, заночевал у него.

«Если есть на свете человек,
Меня который хоть немного понимает,
То это ты, мой друг навек,
Поэта сердце это точно знает.
Дорогам нашим суждено
То перекрещиваться, то расходиться,
Но я то знаю, все равно
Нам под одной звездой дано родиться.
Мы вместе планы строим,
Вместе ждем,
Единомышленники и друзья до гроба.
Хоть разной жизнью мы живем,
Мы счастья общего желаем оба.
Как наша жизнь пройдет
Не знаю.
Дороги сходятся, расходятся опять,
Но я тебе, а значит и себе желаю
Надежды наши не забыть и не предать,
А жизнь идет вперед своей тропою.
Быть может, мы останемся во мгле,
Быть может, будет нам борьба судьбою.
Я не хочу дремать в прохладном забытье,
Идем вперед!
Свобода вдаль зовет.
Идем вперед!
Пусть не ослабнут наши души.
Идем вперед!
В свободный птиц полет.
Идем вперед!
По морю и по суше.

Очень жаль, что такой человек так рано и так нелепо умер.

Эпизод № 6-а

Этот эпизод войдет у меня в разряд курьезных. Школьная забастовка.

Накануне 9 мая мы должны были писать сочинение на военно-патриотическую тему о победе советского народа в Великой Отечественной войне. Но нам сказали, что сочинение отменяется, мы, школьники-комсомольцы, должны возлагать венки на Пискаревское мемориальное кладбище. Потом нам опять сказали, что должны писать сочинение. Наш класс возмутился, и мы решили не писать сочинение, объявить забастовку. Посовещавшись, сказали учителям, и в первую очередь учительнице литературы, нашему классному руководителю Репиной Лилии Николаевне, что сочинение не пишем. Она очень обиделась на нас, сказала, что мы плюнули ей в душу, и пошла жаловаться директору Орловой Кларе Лавровне и заведующей по воспитательной части Осиповой Юлиане Петровне[35]. Они вызвали комсорга Ирину Гужову (в будущем мою однокурсницу по биофаку ЛГУ) и меня, ее заместителя по идеологической работе. Нас долго уговаривали, даже пытались угрожать. Но мы стояли на своем - отказ от написания сочинения, за нами стоял весь класс. Ирина вела себя лучше, чем я. Она вообще с ними не разговаривала, я же пытался объяснить ситуацию. В результате учителя пошли нам на уступки. Мы не писали сочинение, и нам не доверили возложение венков. А параллельный класс 10-б и писал сочинение, и возлагал венки. Когда мы уходили домой, на классной доске были написаны темы сочинений. Одну из них я помню - «Уехали на фронт не долюбив, не докурив последней папиросы». Олег Семенов, мой друг, подписал: «Мы за них докурим». Запели наш школьный гимн, сочиненный на мотив «Варяга» в конце 1974 года. Потом было собрание нас с родителями, после которого шестерым поставили «неуд» по поведению.

Слова нашего гимна.

«Прощай мой товарищ,
Прощайте друзья,
В четверг у нас в школе собранье.
Варягу не сдастся десятый наш класс,
Пощады никто не желает.
К доске нас приперли,
Сосут из нас кровь,
И зверствует завуч в журнале.
Врагу не сдается десятый наш класс,
Пощады никто не желает».

Завуч - заведующая по учебной части Белинкая Нина Андреевна, учительница математики, жена маминого школьного друга Белинкого Евгения Соломоновича, умершего в конце [19]80-х. О судьбе Нины Андреевны мне ничего не известно. Когда мы на улице пели эту песню, один мужик нам показывал «рот фронт». Кроме этого гимна, мои школьные друзья сочиняли и другие песни. Куря в садике, я, Андрей Рябов и Сергей Кремнев, мой друг, говорил «Вот приду домой, а там корреспонденты Би-Би-Си, «Голоса Америки», «Свободы» будут спрашивать «Как Вам удалось устроить забастовку?» 19 ноября 1979 года я был свидетелем на его свадьбе. К сожалению, очень много выпил, и меня Андрей Рябов и Василий Кудрявцев увезли домой на частной машине, к тому же я случайно разбил себе лоб. В 1984 году Сергея Кремнева спрашивал гебист обо мне. Сергей сказал, что после школы меня не видел. «Как же так, ведь он был свидетелем на Вашей свадьбе?» - удивился гебист.

Ирина Гужова вначале вышла замуж за Николая Лутова, он был аспирантом на кафедре беспозвоночных животных, родила от него дочь. Потом с ним развелась. Лутов стал много пить, в конце [19]80-х я его встречал только пьяным. Судьба его мне неизвестна. Ирина вышла вторично замуж за Бориса Маргулиса, сослуживца моей мамы, работает в институте цитологии, защитила кандидатскую диссертацию. В основном она с мужем живет и работает в Швеции.

История с забастовкой для нас закончилась благополучно. Двоек нам не поставили, аттестаты зрелости мы получили хорошие. Кто хотел, тот поступил в высшие учебные заведения.